Иванникова С.Г.

Тамбовский государственный университет имени Г.Р. Державина,

Российская Федерация

ИЗМЕНЕНИЯ КАК КОНСТАНТА ЖИЗНИ (О поэме С.Н. Сергеева-Ценского «Движения»)

 

Исследование выполнено в рамках реализации   ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., соглашение № 14.132.21.1053, проект «Поэтико-философская реализация мотивно-образной структуры как основа прецедентности: Ф.М. Достоевский и С.Н. Сергеев-Ценский»

 

Творчество С.Н. Сергеева-Ценского пришло к читателю не сразу и не в полном объеме. Неоднократные переименования произведений, бесконечные купюры в текстах создавали впечатление фрагментарности, разобщенности, неполноты повествования; лишали возможности взглянуть на творчество писателя шире и глубже. Отсутствие в полном объеме переписки Сергеева-Ценского, дневниковых записей, черновиков затрудняло раскрытие одной из самых важных идей его творческого и жизненного пути: преображение человека – преображение России. В последние десятилетия появилось немало работ в области ценсковедения, рассматривающих творческое наследие писателя в контексте текстологии, генезиса и поэтики, теоретического аспекта функционирования художественного времени и многие другие аспекты.

С.Н. Сергеев-Ценский – художник, который раскрывается не каждому читателю. Он, как и Ф.М. Достоевский, заставляет размышлять, анализировать, замечать и подмечать. В большинстве случаев внешняя статика произведений скрывает глубинные пласты, находящиеся в непрерывном движении и взаимодействии друг с другом. На наш взгляд, именно по этой причине определение Сергеева-Ценского как «потаённого», о чем писала Л.Е. Хворова в работе «Потаённый Сергеев-Ценский. Неизданные письма 1910–930-х годов», как нельзя лучше подходит ко всему контексту творчества писателя.

Поэма «Движения», созданная художником в 1909–910-х годах, представляет собой некое единение различного рода движений, каждое из которых непосредственно или опосредованно, воздействует друг на друга, порождая взаимную обусловленность и связь. Центральным, сюжетообразующим стержнем является движение жизни главного героя, Антона Антоныча, вектор которого направлен от рождения к смерти. Основными событиями в жизни персонажа являются: его женитьба на Елене Ивановне, обустройство имения Тростянки, рождение трех сыновей, покупка нового имения Анненгоф, поджог соломы, суд и смерть главного героя. Каждое из означенных событий, приходя на смену друг другу, влечет за собой количественные и качественные изменения в жизни центрального персонажа поэмы.

Антон Антоныч при первом своем появлении на страницах произведения предстает человеком энергичным, деятельным, предприимчивым, олицетворяющим собой жизнь в непрерывном её движении. Он будто сам – движение: «Вот каков был Антон Антоныч: в поясе тонок, высок, сероглаз, чернобород с проседью, краснощек, моложав, красив; ходил широко и прямо; от роду имел пятьдесят семь лет. Как у всех, внезапно решающих любое дело людей, у него были порывистые движения, лихая откачка головы и громкий голос» [2]; «Ни одной точки не было ленивой, спокойной, усталой во всем его теле» [2]; «Никогда Антон Антоныч не пел, не играл ни на каком инструменте, не свистал даже в шутку, и все-таки какое-то певучее было у него тело. Точно духовой оркестр играл далеко где-то, сзади его, но на всякий звук в этом оркестре отзывался он: просто вырывались в него звуковые волны и пели» [2].

  Некоторые исследователи творчества Сергеева-Ценского отмечали, что данный образ, созданный писателем, – образ предприимчивого дельца, который заботится лишь о том, сколько денег можно получить за ту или иную сделку: «Энергия Антона Антоныча поразительна. Но он жестокий эксплуататор. Бешеная энергия, развитая им для личного обогащения, способна вызвать лишь ненависть у окружающих его людей. В своей повести Сергеев-Ценский художественно исследовал тип накопителя и вынес ему – на примере далеко не худшего из них – свой недвусмысленный приговор» [1]. Позволим себе заметить, что это не совсем так. Движение Антона Антоныча не только внешнее, физическое, но и скрытое от постороннего взгляда, рождающееся внутри и несущее в себе духовное начало: «Усталый от дороги, бессонницы и тесноты в вагонах, Антон Антоныч пил что-то невиданное (курсив мой С.И.) , что плавало над хлебами, что давно уже не пил, с детства, и от чего у него блаженно и радостно, изжелта-розово мутнело в голове , и вдруг, как марево, – сосны, на веки вечные крепко сработанные стены построек, смолистая, как похоронный ладан, тишина, и неловкость, – точно сделано было все хорошо и в высшее степени хорошо, удачно, но как-то неожиданно совсем не то» [2].

В Антоне Антоныче движется все: и тело, и душа, и мысли. Вспоминая о своих сыновьях, он с нежностью и отцовской гордостью замечает, что в каждом из них – Леше, Куке и Сезе – он продолжается: «… как-то радостно было сознавать , что он Антон Антоныч, поюнел и живет в нем, Леше» [2], «Но и в Куке он жил» [2], «Но и в третьем сыне, Сёзе, тоже жил Антон Антоныч» [2]. Он искренне относится к Веденяпину, «который что ни скажет слово – соврет, но именно, должно быть, поэтому нескучный малый и невредный сосед» [2], даже не предполагая, что тот способен на подлость. Не смотря не хозяйскую хватку, герой отличается душевной простотой и детской наивностью, что подтверждается его способностью искренне удивляться и просто, без обиняков, делиться своими мыслями и планами с другими. На предложение Веденяпина застраховать солому, Антон Антоныч «смеялся и махал рукой»: «Да на черта мне ее страховать, когда я ее продам и уеду, и звания моего тут не останется, а?» [2]. Разговор о возможном поджоге приводит хозяина Тростянки в недоумение. Для него самое надежное страхование – это люди, которые, по его мнению, не способны на поджог: « – Га!.. Искра!.. А люди где же?» [2]. Даже после беседы с соседом-«страховщиком», предполагающим, (а подтекстно, фактически, предлагающим ), различные способы поджога соломы, Антон Антоныч, ни о чем не подозревая, « и о Веденяпине думал весело, что он поездит так по помещикам и ни с того ни с сего получит от своего друга-агента сто-двести рублей…охотник, шельма! И о соломе думал по-родному, что хорошо все-таки, что он ее застраховал» [2].

Если обратиться к сфере естествознания, то жизнь Антона Антоныча до поджога можно сравнить с броуновским движением, сущность которого состоит в движении микроскопических, видимых, взвешенных в жидкости (или газе) частиц твёрдого вещества вызываемое тепловым движением частиц жидкости (или газа). Антон Антоныч (подобно броуновским частицам) живет и движется благодаря соприкосновению с теплом человеческой души. Как бы парадоксально это не звучало, но Антон Антоныч, пожалуй, единственный персонаж произведения, которого можно назвать по-настоящему одиноким. Именно поэтому ему так необходимо общение, которое зачастую приобретает иллюзорные формы. Он ждет понимания и сочувствия со стороны жены и не находит его: «Могучая шея была у Елены Ивановны, а около губ и глаз таилось презрение к нему – старинное, двадцатипятилетнее презрение, которого он ничем вытравить не мог.

К этому презрению он привык: просто такое было лицо, брезгливое ко всему, что он говорил и делал» [2].

Не находит он и общего языка с сыновьями, не желающими быть продолжателями дела отца. Однако, если до поджога Антон Антоныч старается прикрыть душевную неприятность, компенсируя ее недостаток активной деятельностью, то после становится по-детски беззащитным, надеясь на участие и поддержку близких и не получая ни того, ни другого: «Антон Антоныч поглядел на всех поочередно так пристально, точно видел всех в первый и последний раз, махнул, как чужой , рукою и ни слова уже не сказал больше – ушел к себе в спальню» [2].

Поджог застрахованной соломы душевно надломил главного героя. Однако не финансовые затруднения привели в конечном счете к трагическому исходу, а отсутствие понимания и поддержки со стороны людей. Думается, именно этим обусловлено желание Антона Антоныча постоянно передвигаться, путешествуя из города в город. Он будто старается найти человека, который ничего не знает ни о нем, ни о поджоге и предшествующих ему обстоятельствах; человека, с которым можно поговорить, не чувствуя на себе обвинительных взглядов: «Весь июнь и весь июль как-то упрямо и жадно из города в город ездил Антон Антоныч, и первый раз это случилось в его жизни, что ездил он без всякого дела: просто вспоминал какой-нибудь город и брал туда билет…» [2], «Точно хотел уехать куда-то как можно дальше от своего тихого, лесного, хвойного Анненгофа…» [2], «Пробовал создать себе хотя какой-нибудь призрак дела Антон Антоныч, но странно – как-то не выходило» [2]. После обвинения в поджоге движение внутри самого героя остановилось. Теперь движение – лишь внешняя характеристика, указывающая на существование окружающего мира: «День за днем проходило время, жаркое, пыльное и совершенно ненужное. Плыли дни, как облака в небе, неизвестно откуда, куда и зачем, и все кругом были только люди – на улицах, на станциях, в гостиницах и вагонах, – тесно переплелся около человек: говорил, двигался, наскоро жевал, смотрел мельком, как оценщик в ломбарде, – сплошной человек, не глубокий, не отстоявшийся, не отдельный, а текучий, мутный, как река в половодье: чуть покажет глаза и уши, и уже нет его, и кто-то другой торчит на его месте» [2]. Броуновское движение сменяется чисто механическим, не предполагающим никакого «теплового» взаимодействия, которого так не хватает центральному персонажу поэмы: «И если прежде ясно ощущал Антон Антоныч, что он точно раздет перед всеми, то теперь он видел, как вынимали из его души все, что он любил в себе и чем был горд, и как топтали» [2].

Не находя приюта в настоящем, Антон Антоныч обращается к прошлому, пытаясь вновь обрести душевное равновесие и покой, как в детстве: «Иногда думал он, что хорошо бы проехать в Липяны, сходить на речку Вепрж, побродить в орешнике, и ничего, пусть бы кусались комары в орешнике, как это было в детстве … Может быть, остался в живых кто-нибудь из липянцев, кого он помнил…» [2]. Необходимо отметить, что мотивы детства, возвращения в детство, ощущения себя ребенком неоднократно появляются на страницах поэмы. И связаны они, прежде всего, с именем главного героя. Сначала Антон Антоныч видит некое продолжение себя в подрастающих сыновьях, но смотрит на них глазами взрослого человека, имеющего определенный жизненный опыт. После суда и обвинительного решения зрелость и опыт будто растворяются в детской беззащитности: «Три недели тюрьмы легли на нем тяжело… Первые дни он ничего не ел, не спал, только метался по камере до красных кругов в глазах, потом ложился, но скоро вставал и начинал кружить снова. Осунулся. Поседел. Начал дергаться вдруг – вздрагивать всем телом. Почему-то глотать стало трудно. И свободе он был как-то по-детски рад и все торопил Елену Ивановну с отъездом в Анненгоф» [2]; «Поднялся и вошел к нему Антон Антоныч, и с какой-то странной мальчишеской робостью он смотрел на доктора, и взгляд у него стал, как у ребят, – упорный и острый . Захватил, точно зачерпнул его сразу всего глазами» [2]; «Что же это за болезнь такая есть, доктор? – спросил Антон Антоныч вкрадчиво, как ласковый мальчик » [2]; «…но боится не он – боится Антон Антоныч. Это не боязнь, может быть, – это только близость боязни, что-то беспричинное, что бывало с ним только в детстве …» [2]; «Как так? – ошеломленный, по-детски отуманенными глазами обведя кругом зал, спросил Антон Антоныч и услышал, как сзади его Елена Ивановна заплакала вдруг навзрыд, крепко и самозабвенно, как плачут старые деревенские бабы» [2].

По-другому начинает смотреть Антон Антоныч на окружающих его людей, которых, как казалось, он должен был знать как самого себя. Что-то чужое, не свое замечает он в сыновьях: «Сёзя был новый… Появилась новая улыбка , уже не девичья, безразличная ко всему, а такая, какая бывает у людей поверивших, полюбивших, нашедших: улыбка себе на уме, несколько снисходительная к другим, чуть-чуть лукавая, сытая и ленивая. И глаза как-то сузились, точно глядеть на все кругом стало уже незачем, если было одно, на что глядеть»[2]; «Никогда не щурил глаз Антон Антоныч, – смотрел ли на солнце, на небо, на яркую воду, на искристый снег, не щурил глаз – это было чужое в Леше, и тонкая слабая кисть руки была у него – недолговечная и тоже чужая » [2]; «Близко нагнулся к лицу Куки Антон Антоныч, присмотрелся. Пахло от него какими-то нежными женскими духами, острижен был сзади под машинку, спереди аккуратно причесан косым пробором, воротничок у него был, казалось бы, совсем неудобный: высокий, жесткий; на тужурке ни пятнышка, ни пылинки… прежде не было этого » [2]. Иными кажутся Антону Антонычу и старик Тифенталь, и Подчекаев, и адвокат Беневоленский, и даже сама Елена Ивановна: «Он [Антон Антоныч] никому не сказал бы того, что боится и Тифенталя и его песни, но это видно по его приподнятой голове и широким глазам… На лице его [Тифенталя] скачет косоглазая радостная улыбка. На рояле горит свеча, пламя свечи мечется, свиваясь синим рогом, и синие отблески глубоко западают в морщины, а скулы, нос с горбинкой в середине и широко расплюснутый в конце, и седина волос, и костяшки лба – желтые. Синее и желтое, и прыгает косоглазая улыбка, и все слова, которые нечисто льются из полубеззубого рта, о нем »[2] – «И потом все время подозрительно следил за Подчекаевым, – как он говорит, как ходит по комнатам, поскрипывая сапогами, как кладет руки на стол, сидит, отвалившись правым боком, и глядит сырыми глазами в набухших веках – все было противно» [2] – «Он думал, что вот рассмеется Беневоленский и скажет, как прежде «Чепуха какая!» – но тот смотрел на него серьезно, сухо и как будто даже подозрительно и говорил свое новое : – Эх, Антон Антоныч! И у Елены Ивановны, сидевшей рядом с ним до его прихода был почему-то неприкрыто растерянный, встрепанный вид» [2]. В разговорах с домашними Антон Антоныч замечает другие интонации, каких не замечалось прежде: « – Ну, папа! – опять по-прежнему, только еще более просительно и нежно, как говорят с больными , неверно улыбаясь, сказал Кука» [2].

Даже Великий праздник Пасхи кажется другим, не таким семейно-патриархальным и живым, объединяющим в любви и вере: «И Пасха была странная: не звонили в колокола, – церковь была далеко, <…> – не катали яиц, не пели и не осыпали девки и парни лесных опушек красными маками кумачных рубах и платьев, как это было в Тростянке» [2].

Непрекращающееся движение, в ритме которого жил ранее Антон Антоныч, теперь проходит мимо. Оно присутствует в жизни других людей: «Как сложены были кубами на высоком бугре серые гранитные глыбы – будущий цоколь фабрики, – так и лежат грузно и важно, но Антона Антоныча тут нет » [2]; «Гатер лесопильни переставляют повыше, чтобы не затопило разливом, и идет в лесу веселая рабочая суета : пыхтят лошади, кричат люди, – но Антона Антоныча здесь нет » [2]. Главного героя, пожалуй, можно сравнить с пассажиром, которого внезапно сняли с поезда, мчавшегося на полном ходу. Теперь он стоит на перроне и видит, как мимо проплывают вагоны с другими, чужими судьбами, оставляя его одного: «На мгновение застыл он на месте, и мимо него, уплывая, проплыл Веденяпин… И когда проплыл уже, опомнившись, Антон Антоныч сорвался с места и побежал. Кричал сквозь зубы «А-а», – стонал бежал, хватаясь ногами за уплывающую платформу, – уплывала платформа» [2].

Душевное затишье, покинутость главного героя проецируются и на физическое состояние, являясь некими катализаторами, приведшими к смертельной болезни – раку пищевода. Процессы, происходящие в организме Антона Антоныча, являются по сути тоже движением; но движением не вперед, а стремящимся к нулю: «Он и по комнатам дома ходил уже медленно, осторожно выдвигая и неуверенно ставя ноги. Серые глаза впали, сухо блестели, стали большими и тонкими, обозначились скулы острыми маслаками, втянулись щеки; здесь и там – одна, другая, третья – высыпали четкие, как дороги зимой, морщины; и сгорбленный, непонимающий, притихший, глядя на свои желтые, высохшие длиннополые руки, удивленно говорил Антон Антоныч:

- Как… Иван Грозный!..А?..Как…хвощ!» [2]; «Во всем этом он доверчиво искал прежнего себя, такого недавнего себя – Антона Антоныча, того, кто работал, который мог спать в седле, на лошади, который, когда шагал по земле, – земля гудела…» [2].

Развивая идею движения, как организующего начала в поэме, нельзя не сказать о пейзаже, который, на наш взгляд, является не просто фоном, но одним из главных элементов, помогающих развитию сюжета произведения. Пейзаж у С.Н. Сергеева-Ценского тоже движется. Сначала он движется вместе с главным героем, Антоном Антонычем: «Когда подъезжал Антон Антоныч к Тростянке, день был ласковый, небо близкое, теплое, земля золотистая, горячая от спелых хлебов…» [2]; «Сразу за крыльцом было темно, и в темноте этой сверху лениво теплились звезды, снизу – лениво же вспыхивал и потухал вечерний собачий перелай: перелаивались собаки усадьбы с деревенскими собаками; должно быть, передавали друг другу вздорные, мелкие, глупые житейские новости, скопившиеся за день» [2]. Приведенные примеры являются средством раскрытия внутреннего состояния героя, светлого и умиротворенного, как бы преломленного в пейзаже и спроецированного через пейзаж.

Иным предстает пейзаж после поджога: « Тишина. Октябрь. Анненгоф. Беззвучно падали иглы с елей и сосен, устилали землю мягко, как церковь коврами . В синих парных туманах таяли колонны стволов. Небу зажгли зеленые свечи сосны, ели – на земле, и вверх и вниз курили смолою » [2]; «Как немой среди немых вдруг стал жить Антон Антоныч, и пропитанная хвойной смолою тишина была везде перед ним, слева и справа и сзади него» [2]. Тишина и беззвучность октября не просто ожидание приближающейся зимы, но еще и пустота, постепенно разъедающая душу главного героя, останавливающая внутреннее движение. Антон Антоныч словно занимает выжидающую позицию. И природа ждет вместе с ним решения суда: «Тишина – ноябрь. Тишина – декабрь. Снег начал падать и падал крупными хлопьями уверенно и спокойно. В лесу стало глубоко, светло и чисто» [2]; «Деревья в инее… Спокойная, холодная, чистая красота земная. Солнце в тонком дыму. От солнца сочится к деревьям свет притушено-красный. На укутанной дороге гладкие следы от полозьев блестят, как медные обручи. Звуки влажны» [2]. Необходимо обратить внимание на то, что практически на протяжении всего повествования, пейзаж ассонирует с героем. Изменения, происходящие в природе, являются, если можно так сказать, продолжением душевных движений Антона Антоныча: «Пахло чем-то весенним в воздухе, и от этого всюду подымалось живое беспокойство: пели петухи, кудахтали куры, телились коровы, мокли и кисли дороги, голубело небо, расчирикались воробьи, у ребят распахнулись кацавейки, заалели щеки и совсем отсырели носы <…> Во все он [Антон Антоныч ] вмешивался, все его занимало чрезвычайно, только о суде как-то совсем не думалось. От тепла и солнца было весело и звонко в теле» [2]. Движения в природе и в душе центрального персонажа являются направленными в одну сторону – сторону обновления, ожидания чего-то нового, доброго, светлого; того, что, чаще всего, может быть ожидаемо именно весной. Если выражаться языком музыки, состояние это также можно охарактеризовать как крещендо – постепенное нарастание громкости звука, а в нашем случае, еще и постепенное приращение энергии, приводящее к более интенсивному движению, как в царстве природы, так и в человеческой душе.

Картину тихой и умиротворенной последней ночи жизни на земле рисует Сергеев-Ценский в финале поэмы: «Снаружи эта ночь была месячная, светлая без конца, снежно-синяя и вся тихая насквозь, от земли под снегом до неба под звездами, и, должно быть, какими-то неведомыми путями эта светлая тишина и вошла в комнату, где умирал Антон Антоныч» [2]. Позволим себе предположить, что создается впечатление некоей вселенской скорби глубокой и задушевной, преломленной в истории жизни и смерти одного человека перед лицом вечности. Именно об этом, еще будучи живым, говорит Антон Антоныч своей жене: « – То не волк выдумал и не вол сказал, а все добрые люди: не те черви важны, что мы их зъедим, а те важны, что нас самих будут исты… то уж верно!» [2].

Понятие «движение» является в данном произведении понятием многоплановым и многоуровневым. Это и движение, течение самой жизни главного героя и окружающих его людей; пересечение их жизненных линий. Это и (более узко) проявление физической активности. Но самое главное, пожалуй, это движения человеческой души – сострадание, любовь, нежность, милосердие, без которых невозможно представить существование означенных выше проявлений движения. Движением наполнен и пейзаж произведения, выполняющий психологическую функцию. Природа у Сергеева-Ценского является центром, аккумулирующим и концентрирующим душевные переживания и волнения главного героя.

Однако надо сказать, что проблематика поэмы «Движения» С.Н. Сергеева-Ценского, намного шире и глубже, нежели просто история жизни главного персонажа. Антон Антоныч просто один «из». «Движения» – произведение о жизни вообще, о жизни с философской точки зрения, которая в большинстве своем не долго думает, выбирая. Человека и землю, по Ценскому, связывают лишь легкие паутинки-жизни, каждая из которых, пока жив человек, обладает своей неповторимой структурой, красотой и грацией. Но все они становятся одинаковыми, когда подходит к концу земной путь человека: «В огромную какую-то даль уходя, – ушла вся тягота земной жизни. Только как будто легкие паутинные нити оставляло после себя одно, и другое, и третье, и прежде никак нельзя было смешать одного с другим, и в том, чтобы не смешивать, заключалась вся работа жизни, а теперь протянулись от всего одинаковые, все легкие, все тонкие паутинки, и различать уже было нельзя» [2].

 

Список использованных источников:

1.             Козлов В. Творческий путь Сергеева-Ценского / В. Козлов, Ф. Путнин // С.Н. Сергеев-Ценский. Собрание сочинений в 12-ти томах. – М.: Правда; Библиотека «Огонек», 1967. – Т. 1. – 598 с.

2.             Сергеев-Ценский С.Н. Собрание сочинений в 12-ти томах / С.Н. Сергеев-Ценский. – М.: Правда; Библиотека «Огонек», 1967. – Т. 2. – 462 с.